МОНАХ - поэма

Чудесною осеннею порой,
Однажды с другом ехал я домой;
С дороги дальней лошади устали;
Мы с радостью к закату услыхали
Вечерний звон обители святой...

Стоял вдали, спокойствием дыша,
Старинный монастырь в лучах заката,
Здесь нету суеты и место свято;
А жизнь проходит мерно, не спеша.

Как странников, нас славно пригостили,
О, слава Господу! Есть добрые места,
По милосердию Спасителя-Христа,
Монахи на ночлег определили.

Так рано не привык ложиться спать,
И хоть устал смертельно я с дороги,
И от езды отваливались ноги,
Решил пред сном грядущим погулять.

Уже давно стемнело на дворе,
Звон колокольни призывал молиться,
Чтобы в святой молитве с Богом слиться,
Доверился чудесной я поре.

Шагал я медленно, вдыхая аромат,
На звёзды глядя, тайнам их внимая,
Но мало, что в их гласе понимая,
Вошёл неспешно в монастырский сад.

Присел под деревом – устал за день,
Задумался о завтрашней дороге,
Как буду вскоре на родном пороге...
И вдруг мелькнула рядом чья-то тень.

Дыханье затаил я, но – ни звука,
А всё же кто-то был в саду ночном,
Для вора время: ни души кругом.
Меня терзала любопытства мука.

Удачно спрятался за толстый древа ствол,
Мне душу леденил какой-то страх,
И, вдруг... о, ба! Да это же монах!!!
Он в облачении – какой же это вор.

Чернец стоял, меня не замечая,
Подняв главу, смотрел куда-то вдаль,
Я ж сердцем чувствовал его печаль;
Он что-то тихо молвил, воздыхая.

Я подошёл к нему, прося прощенья,
Он вздрогнул, оглянувшись на меня,
Я ж сокрушился, в том себя виня,
Что помешал его уединенью.

И удивился, глядя на монаха,
Ведь не старик стоял передо мной
С седой, густой и длинной бородой,
Мне молодой смотрел в глаза со страхом.

А по щекам его катились слёзы,
Не знал я, что в сей миг ему сказать,
Какую помощь мог бы оказать;
О если б мне про то сказали звёзды...

С минуту мы в безмолвии стояли,
Недоуменно глядя друг на друга.
Опомнившись, не выказав испуга,
Решился я на разговор едва ли.

«О, брат, - спросил, - что делаешь ты здесь,
В сей час, когда в монастыре молитва,
Я вижу, ведь в душе твоей не мир, а битва;
В ней ли причина, что дрожишь ты весь?»

«Прости меня, - в ответ мне инок молвил, -
Я знаю, странник, не поймешь меня.
Уйдёшь, печаль в душе своей храня...» -
Я долго те слова монаха помнил.

Ему сказал я: «Тяжело тебе,
И от молитвы Господу не легче,
Ты, видно, не был в храме в этот вечер,
Ну, что же, значит нужно так судьбе...

И хоть из мира я и не монах,
Не духовник и не наставник твой,
Поведай мне, скажи, кто ты такой
И что за тайна кроется в слезах?»

- Коль хочешь знать, - чернец мне отвечал, -
Поведаю о помыслах своих,
Пусть будет тайной лишь для нас двоих, -
Всё то, что я от мира укрывал.

. . .

В семье дворян богатых я родился,
Весной, когда природа оживает,
Крестьянин свою ниву засевает;
Наш знатный род тогда возвеселился.

Поместье возле речки находилось,
Возле усадьбы спал сосновый бор,
А за рекой – невиданный простор;
Такое вам бы даже не приснилось!

Единственным я был в семье дитём,
Во мне родители не чаяли души:
И ранним утром, и в ночной тиши,
Они всегда пеклись о мне вдвоём.

Когда подрос – к наукам приобщали:
Риторику, латынь, историю учил,
Я философию безумно полюбил;
Мои познанья много обещали.

Я в книгах Тацита искал совет,
Мне Диоген открыл познанья мир,
А Цезарь стал души моей кумир,
Но был ли в мудрости мирской ответ?

Я перечел десятки, сотни книг,
При свете солнца, пламени свечи,
И ясным днём, и в темноте ночи –
То был мне в жизни сладостный родник.

Тогда спокойной жизнь моя была,
Ничто тревоги мне не обещало;
И лето теплоту свою давало,
И осень томно свой черед ждала.

В тот вечер, бледная луна светила,
В тиши свеча мерцала на столе,
Читал я том о грозном короле,
И где-то в прошлом мысль моя парила.

Собачий лай прервал мои мечтанья,
Засуетилась челядь во дворе;
Кто мог явиться к нам о сей поре?
Не ждали мы ни с кем уже свиданья.

Я вышел – на дворе старик стоял,
В одежде обветшалой, босиком;
И на убогий вид, взглянув мельком
Увидел – он о помощи взывал.

Он в ноги поклонился мне смиренно,
На посох свой устало опираясь,
Но как-то бодро выглядеть стараясь,
Промолвил он коленопреклоненно:

- Да будет присно мир селению сему;
Иду к святыням я, мой путь далёк,
Давно стемнело, вижу – огонёк;
Хвала Всевышнему, за всё хвала Ему.

- Прости меня, - пришелец продолжал, -
Уже неделю кряду по посту
И малой крохи не было во рту... -
Чуть слышно голос старца задрожал.

Но добрый взор седого старика,
Каким-то тёплым, лёгким обаяньем,
Как будто тихим, внутренним сияньем
Коснулся сердца моего слегка.

Конечно, старцу сразу дали есть:
И хлеб, и соль, горячих щей казан,
А кроткий, набожный слуга Степан,
Взял на ночлег, считая то за честь.

Я ж, воротясь в свои покои, лёг,
Но не уснул вечерней той порою,
Печалился над старческой судьбою,
Душе своей покой найти не смог.

А перед утром будто задремал,
И видел сон я: в призрачном тумане,
Свет воссиял, и в мантии с крестами,
Какой-то старец предо мной стоял,
Десницею меня благословлял.

И вдруг, тогда от чудного виденья,
Мир благодати воссиял в душе,
Казалось, был на небе я уже,
А надо мной покров благословенья...

В который раз уже пропел петух,
Я томно пробудился ото сна,
Дышала утром свежестью сосна,
И шум ветвей её ласкал мой слух.

А странник наш, случайный гость убогий,
Стал в дальнюю дорогу собраться,
И помолившись Богу, стал прощаться,
Смиренно вновь мне поклонился в ноги.

- Спаси Господь тебя, - старик сказал,-
За доброту да будет с вами мир,
А я иду в Печерский монастырь,
И взором путь неблизкий указал.

- Скажи мне старец седовласый,
Блажен ли ты в убожестве своём,
Ведь в одиночестве, а не вдвоём,
Проводишь жизнь свою напрасно?..

- Нет, не напрасно. Жизнь напрасна та,
Что к вечности блаженной не приводит,
От Царствия Небесного уводит
Мирских забот сплошная суета.

Лишь в Боге счастье обретаем:
Он есть и Путь, и Истина, и Жизнь,
Мы духом, слившись с Ним, стремимся ввысь,
А всё земное оставляем.

Коснулся старец головы моей,
И вновь я видел свет в его очах,
Исчезли вдруг волнение и страх,
Мне стало как-то легче и светлей.

Старик ушёл, сердечно Бога славил,
К своим святыням, сердцу дорогим,
А ведал он, что появлением своим,
В каких раздумиях меня оставил?

. . .

О время, время – жизнь земная,
Скажи-ка мне, откуда ты течёшь,
Поведай мне, куда меня несёшь:
В погибель иль к воротам рая?

Безумно быстротечны на земле
И боль, и жизни чудные мгновенья,
И праздники, и дни уединенья;
При гласе трубном всё предастся тле...

Прошли года, и многое сменилось:
Родители преставились уже,
Я много лет носил печаль в душе...
В столице жизнь моя засуетилась.

Завидным женихом я был тогда:
Мундир, погоны золотые;
О, годы вы мои младые,
Забыть вас не смогу я никогда.

Любимым был друзьями, так казалось,
Я ж их душой, без корысти любил,
Все радости и беды их сносил,
О, сколько в верной дружбе мне призналось.

И вот пришла пора любви желанной,
Пленила сердце молодое страсть:
Главу вскружила, одержала власть
Изысканность невесты мной избранной.

 

Покорно сердце шло в объятья тлена. (Об этом горько ныне вспоминать), Но сладко было всё же испытать, Любви тяжёлые оковы плена. То были незабвенные мгновенья, Она манила дивной красотой, Её портрет, как образ был святой; Тогда не жаждал я уединенья. Изящный лик весьма чарующ был: И дивные черты, и стан, и взгляд, И голос нежный, и её наряд, От вожделения с ума меня сводил. Просил руки и сердца у любимой, Она ответ мне в скорости дала, Что этого уже давно ждала, Согласна стать моею половиной. Неудивительно, но каждый знает, Что так ведётся в жизни нашей, Которая бывает горькой чашей, Не человек, а Бог располагает. Всё началось нежданно, будто вдруг... Нам жизнь дает крутые повороты – Паденья тяжкие, восстания и взлеты; С господ мы обращаемся во слуг. Случилось это осенью унылой. Я слёг в постель – кого болезнь щадит? И тело ломит, и душа болит, И жизнь вокруг становится немилой. Неделю жар покоя не давал, Стонал от боли, в лихорадке бредил, О, если бы мне кто тогда ответил, Какие испытанья Бог послал. Все суетились около одра: И лекарь, и домашняя прислуга; Но ни единого не видел друга – То близилась прозрения пора... В какой то миг почувствовал желанье Восстать с постели опостылой, Хотел воспрянуть с новой силой, Но, ужас, Боже! Разочарованье!.. В своём уме, рассудке здравом Не мог пошевелиться, не стонал; Я будто труп бесчувственный лежал, А был ведь офицером бравым. Тут лекарь подошел, за руку взял, - Преставился.., - тихонечко сказал, А в сердце будто бы вонзил кинжал, О, Господи! С чего он это взял?! «Я жив! Я жив!» - отчаянно кричал, Во мне дыханья и движенья нет, Не оставлял меня лишь Божий свет, Но разве кто меня тогда слыхал..? И тело бездыханное лежало, Я омертвел, но видел, всё вокруг: И лекаря, домашних моих слуг... Но что в минуты те меня питало? Положен был во гроб я вскоре, Псалтирь читалась у главы моей, Что утешала сладостью своей, В нелепом безысходном горе. «К тебе, Господи, воззову, Боже мой...», - Звучало, согревало, услаждало, И притупляло смерти моей жало Над бренной неподвижной головой. На утро съехались мои друзья, И сродников уныло поджидали, А в церкви панихиду заказали; Приехали знакомые князья. Но что услышал я из уст друзей, Стоящих тихо подле моих ног, То раньше и предположить не мог – Так искренне любил я сих людей. - Хорош был N., всегда взаймы давал, И много, и надолго занимал, Бывало, долг иной не возвращал: Покойный делал вид, что забывал... - Конечно же, он выгоден был всем, Сыщи теперь такого простака, Ведь этого дающая рука Для нас была подспорьем между тем. - Наслышан, будто лошади остались, За мизер парадёра б приобрел,- Другой товарищ разговор завел; Они же надо мною издевались! И это были лучшие друзья, Я с ними тайнами души делился, Пред ними никогда не возгордился; Как тяжело... и вымолвить нельзя. Несмелым шагом в комнату вошла Моя невеста с князем-стариком, И видно было, как она тайком С ним тихо в дальний угол отошла. - Ну, хоть слезу для вида урони, - Старик ей по-французски прошептал, Чтобы из слуг никто не понимал, - Иди, поплачь, колени приклони. - Рара! Его я вовсе не любила, Ты это знаешь; только для тебя Я даже замуж вышла б не любя, - И сразу отвернулась горделиво. - Да, если бы не смерть его... Но горе! - Князь всё настойчивей шептал своё, - О, бедное имение моё! Его от разоренья спас бы вскоре. Второй удар был первого сильней, Что нанесли друзья мои у гроба... Ведь то не искренность, а злоба; Такая участь у любви моей. Душа моя мучительно страдала, От корысти, от гадкого расчёта, Как птица с высоты полёта, Пронзённая стрелой, на землю пала. Поддавшись уговорам старика, Княжна над гробом наклонилась, К челу брезгливо приложилась, На прах мой бренный, глядя свысока. И лишь Степан, слуга мой крепостной, Да Аграфена из моей прислуги, Испытывали истинные туги: Молясь сердечно, плакали за мной. Под вечер все тихонько разошлись... На утро вынос гроба предстоял, А я в недоумении лежал, Но дух безудержно стремился ввысь. Всю ночь опять Псалтири сладкой Звучали духновенные слова; Чтеца над книгою склонялась голова, И образа сияли за лампадкой. Настал рассвет. Душевные мученья Терзали с большей силою меня, Молился сердцем я слезя, стеня: Ужель не будет мне освобожденья?! У Господа, молясь, просил прощенья, Что в суете растратил жизнь свою, Ведь за грехи не место мне в раю; От Неба ждал я только утешенья. А после панихиды по полудни, Уже пришёл конец приготовленью, И было всё готово к погребенью... Заканчивались жизни моей будни... Неужто всё, судьбе моей конец, Я не увижу боле этот мир, Его безумия пьянящий пир, И мрачная могила мой «венец»? И вдруг толчок, другой: я стал дышать! Мучительно, протяжно застонал!.. Подобного никто не ожидал, Кто мог такой исход предполагать? Вокруг смятенье, крики, суета! - Покойник ожил! – все кругом кричали, - Такого чуда сроду не видали! Скорей! Скорее лекаря сюда! - Неужто жив?! – кругом все говорили,- Какое диво! Зрите: он воскрес! Да это просто чудо из чудес! А мы его едва не схоронили. Потоки слёз лились из глаз моих, Что сердца боль и муки облегчало; Измену и предательство узнало, Оно за этот краткий жизни миг. От радости такой Степан заплакал: - О, Господи! Мой барин, вы живой!!! На образ всё молился к Пресвятой, Благоговейно на колени падал. Испивши чашу горьких испытаний, Я затворился в комнате своей, И видеть не хотел былых друзей, Молился в буре тягостных терзаний. В те дни народа множество толпилось, Спеша увидеть мертвеца живого, У нас в помине не было такого, Что б чудо воскрешения явилось. И тесть мой нареченный заезжал, Увидеться хотел, просил принять, Он мнил, что я почти уж его зять, Но видеть никого я не желал. Тогда ж я вспомнил странника ночного, Который к нам в именье заходил, О том, что он тогда мне говорил Возвышенного, горнего, святого. Мир обманул меня – я понял ясно, Ласкал лукаво, но стрелой пронзил, Хмельным обманом тяжко поразил, И оставаться в нём я счёл напрасным. Я отказался чести быть супругом Княжны прекрасной, но теперь чужой; В отставку подал, вышел на покой; И не встречался ни с единым другом. Всех крепостных я отпустил на волю, На вольные хлеба.., имение продал, Убогим деньги все свои раздал, Со благодушием, не сетуя на долю. И лишь Степан, слуга мой крепостной, Просил меня и слёзно умолял, Чтоб в пустынь я его с собою взял, Желал всегда он следовать за мной. Во многих я обителях бывал, Довольно видел весей, городов, С молитвою и пением псалмов, И, наконец, сей монастырь избрал... Теперь сия обитель – дом родной; Молитва, чётки, послушанья, И лишь божественные знанья, Мне стали снедью пажити земной, А в четверток, три дня тому назад Похоронил Степана-старика, А сердце мучит горькая тоска; И вот хожу к могилке в этот сад... Настал рассвет, монаха лик являя, И я узрел черты его младые, А волосы... они ж совсем седые!!! И замер я сего не понимая.   . . . Я отправлялся с другом в путь-дорогу, И монастырь всё дальше становился, Я ж человеческой судьбе дивился: Какие разные пути ведут нас к Богу. ___________________________ челядь – в 18-19 веках дворовые люди помещиков присно (церк. слав.) – всегда парадёр – лучший верховой конь Papa (франц.) - отец пустынь – в старину: небольшой монастырь в малолюдной пустынной местности.
		Автор:  Сергей Безбабный, г. Сумы, Украина